Очарованный принц - Страница 42

Он спал глубоким, спокойным сном победителя; здесь уместно будет повторить, что в недавней, счастливой для него битве он был спасен от первого удара только силой своего доверия – золотым щитом благородных. Как не вспомнить по этому поводу чистейшего в мыслях Фариса-ибн-Хаттаба из Герата, который сказал: «Малого не хватает людям на земле, чтобы достичь благоденствия, – доверия друг к другу, но эта наука недоступна для низменных душ, закон которых – своекорыстие».

Глава семнадцатая

– По-моему, все-таки нужно отрубить ему голову. Родство с таким опасным мятежником таит в себе немалую угрозу.

– Я выяснил с несомненностью, о великий владыка, что никакого родства на самом деле нет: гадальщик происходит из другой семьи, из другого селения.

– Это еще ничего не доказывает. А вдруг он все-таки родственник? Может быть, и не прямой, а какой-нибудь дальний?

– Он с Ярматом даже никогда не встречался. Шпионы просто обознались, он схвачен по ошибке.

– Раз уже схвачен и сидит в тюрьме, то почему бы на всякий случай не отрубить ему голову? Я не вижу никаких разумных причин к воздержанию. Мятеж – это не какие-нибудь твои пешаверские чародейства, здесь шутки неуместны, хватит с меня и одного Ярмата: его дела записаны морщинами на моем лице!

– О великий владыка, низменные заботы о сохранении головы какого-то презренного гадальщика, разумеется, чужды мне и даже отвратительны, – я веду свою речь о другом: об укреплении трона.

– Тогда продолжай.

– Именно подвигнутый высшими соображениями, я и привел сегодня во дворец слабосильных верблюдов моих раздумий, дабы повергнуть их на колени перед караван-сараем царственного могущества и напоить из родника державной мудрости…

– Подожди, визирь; впредь все такие слова ты заранее пиши на бумагу и читай вслух дворцовому управителю – там, внизу. И пусть он внимательно слушает – я прибавил ему жалованья за это.

– Дворцовому управителю – слова, предназначенные для царственного слуха!..

– Вас у меня двенадцать визирей, и каждый говорит по два часа, когда же мне спать?

– Слушаю и повинуюсь. За последний год мы отрубили не один десяток голов, благодаря чему трон укрепился…

– Вот видишь – всегда полезно!

– Не будет ли ныне еще более полезным явить пример державного милосердия? Если мы выпустим гадальщика и через глашатаев оповестим об этом всех жителей города – не будет ли справедливым предположить, что их сердца наполнятся восторгом и они радостно воскликнут: «О, сколь мы счастливы, сколь благоденственны под могучей десницей нашего повелителя, обогревающего нас, подобно весеннему солнцу…»

– На бумагу, визирь, на бумагу – и туда, вниз… Дальше!

– Таким образом, трон обретает дополнительную опору – в сердцах!

– Ты, пожалуй, и прав. Но все же он опасен, этот гадальщик, если он родственник…

– Опасность легко пресечь, о повелитель! Сначала выпустить его и объявить об этом через глашатаев. Исполнение Милосердия. А потом, через две-три недели, однажды ночью, снова его взять и незамедлительно обезглавить в моем подвале, откуда не может выйти ни один звук. Исполнение Предосторожности. Первое дело совершится явно, второе – тайно, Милосердие и Предосторожность дополнят друг друга, образуя в совокупности Величие, и воссияют, как два несравненных алмаза в короне нашего солнцеподобного…

– Это все – туда, к управителю. Ты кончил, визирь?

– Кувшин моих ничтожных мыслей показывает дно.

– Вот и хорошо, время уж к вечеру. Твои слова меня убедили, визирь, твой замысел я одобряю.

– Милостивый взгляд повелителя возжигает светильник радости в моей груди! Сейчас я изготовлю фирман об освобождении гадальщика, а завтра с утра глашатаи возвестят по городу ханскую волю.

– Пусть будет так!

К вечеру Ходжа Насреддин в новом халате, новых сапогах и с тяжелым кошельком в поясе (дары вельможи) покинул свой плен.

Из ворот дворцовой крепости он вышел на площадь, уже подвластную вечерним теням.

Первым, кого увидел он за воротами, был жирный меняла – в парчовом халате, с гильдейской медной бляхой на груди, с уздечкой в руках, давно томившийся здесь в надежде проникнуть во дворец и повергнуть к стопам повелителя свою жалобу.

При появлении Ходжи Насреддина его лоснящееся от жира и пота лицо осветилось радостью.

– Тебя выпустили, гадальщик! О великое счастье – значит, мои кони вернутся ко мне! А я уж приготовил жалобу, заплатил писцу двенадцать таньга. Вот она – почитай, если хочешь.

– Я читаю только по-китайски.

– Здесь несколько слов, для тебя весьма лестных; я прошу повременить с отделением твоей головы от твоего туловища, пока ты не разыщешь коней, – видишь, как я о тебе забочусь!

– Еще бы не видеть! Прими за это мою благодарность, купец!

– Так пойдем продолжим гадание; может быть, ты успеешь найти коней еще до наступления ночи.

– А куда нам спешить? Я, так же как и ты, враг торопливости. Если уж мы решили повременить с отделением моей головы от моего туловища, то почему бы нам не повременить и с розыском твоих коней?

– То есть как это – повременить с розыском коней? Ты забыл: через три дня – скачки!

– Попробуй поговорить с ханом; возможно, он тоже большой любитель повременить и отложит скачки на недельку-другую.

И, не задерживаясь долее у ворот, Ходжа Насреддин повернул в сторону базара, где уже били, рокотали барабаны, провожая солнце к закату.

– Если так, то берегись, гадальщик! – зашипел купец, перекосившись лицом. – Я знаю: ты подкуплен, и знаю кем! Но у меня тоже есть во дворце свои люди, эти ворота откроются передо мною, и тогда горе тебе, гадальщик, тебе и твоему подкупителю!